– Из этого малюсенького пореза? Не морочь голову, малый.

– Мне наложили швы.

– Ах да, вернемся к леди Элинор Таррен. Дочка лорда Октобера. Значит, ты переспал с ней?

– Нет.

– Она забеременела...

– Нет. Узнайте у доктора.

– ... и приняла снотворное.

– Нет. Ее отравил Эдамс. – Я уже два раза рассказывал им про банку с люминалом, и они, наверное, нашли ее в конторе Хамбера, но помалкивали.

– Ты соблазнил ее, и лорд Октобер тебя уволил. А она не вынесла позора. И приняла снотворное.

– Она не могла чувствовать себя опозоренной. Это не она, а ее сестра, Патриция, обвинила меня, что я ее соблазнил. Эдамс подсыпал люминал в бокал с джином и дал его Элинор. У Хамбера в конторе стоят джин и люминал. Возьмите пробу из желудка Элинор на анализ.

Они меня не слушали.

– Она поняла, что после всего ты ее еще и бросил. Мистер Хамбер успокоил ее и предложил выпить, а потом она вернулась в колледж и приняла снотворное.

– Нет.

К рассказу об огнемете они отнеслись, мягко говоря, скептически.

– Он лежит в сарае.

– Да, да, сарай. А где, говоришь, он находится? Я еще раз им подробно объяснил.

– Поле, скорее всего, принадлежит Эдамсу. Это нетрудно узнать.

– Оно, наверное, тебе приснилось.

– Поезжайте и посмотрите – в сарае найдете огнемет.

– Им, наверное, поджигают вереск. У многих фермеров есть такая игрушка.

Они позволили мне сделать два звонка – я попробовал добраться до полковника Бекетта. В Лондоне его слуга сказал, что он уехал в Беркшир, на скачки, остановиться должен у друзей. Я позвонил в Беркшир – местная линия не работала. Телефонистка сказала, что лопнула какая-то труба, и вода затопила кабель.

Примерно около полуночи один из них заметил, что даже если (причем он сам в это не верил) моя версия насчет работы у Октобера и разоблачения Эдамса и Хамбера не выдумка, а правда, то все равно мне никто не давал права убивать их.

– Хамбер жив, – возразил я.

– Пока да.

Сердце мое подскочило. Неужели и Хамбер тоже? Боже мой! Нет, нет, Хамбер должен выжить.

– Ты огрел Эдамса палкой по голове?

– Нет, я уже говорил вам – зеленым стеклянным кругляшом. Я держал его в левой руке. Убивать его я не думал, хотел только оглушить. Я правша... Не мог точно определить, сильно ударил левой или нет.

– Зачем же бил левой?

Я снова рассказал им о правой руке.

– Ты ничего не мог делать правой рукой, а потом сел на мотоцикл и проехал шестнадцать километров до Дарема? За дурачков нас принимаешь?

– На кругляше должны быть отпечатки пальцев моих обеих рук. Правой рукой я кинул его в Хамбера, а левые отпечатки – поверх правых, левой я ударил Эдамса. Проверьте.

– В отпечатках пальцев разбирается, – поухмылялись они.

– Кстати, отпечатки пальцев моей левой руки должны быть на телефонной трубке. Я хотел позвонить вам прямо из конторы. На кране умывальника тоже отпечатки левой руки... и на ключе, и на дверной ручке, внутри и снаружи.

– Но на мотоцикле ты ехал?

– Потом рука ожила.

– А сейчас?

– Сейчас я ее тоже чувствую.

Один из них подошел ко мне, взял за кисть правой руки и поднял ее вверх. Наручники дернулись, левая рука тоже поднялась. На правой обнажились синяки, болезненные кровоподтеки. Полицейский отпустил меня. На мгновение наступила тишина.

– Больненько ему пришлось, – с неохотой признал один из них.

Весь вечер они пили чай – чашку за чашкой, – но мне не предложили. Тогда я попросил сам – дали. Чай оказался такой бурдой, что стало обидно – я поднимал чашку с большим трудом.

Они принялись за меня снова.

– Пусть Эдамс и ударил тебя по руке, но он защищался. Он увидел, как ты бросил кругляш в своего хозяина, и понял, что сейчас ты нападешь и на него. Он просто тебя опередил.

– Он к этому времени уже рассек мне лоб... едва не переломал мне ребра и дал палкой по голове.

– Старший конюх говорит, что все это угощение ты получил еще вчера. Поэтому и пришел отомстить мистеру Хамберу.

– Вчера Хамбер меня ударил только два раза. Не так я на него и сердился. А все остальное – сегодня, и бил в основном Эдамс. – Тут я что-то вспомнил. – Он снял у меня с головы шлем, когда я выключился. На нем должны быть отпечатки его пальцев.

– Снова отпечатки.

– Они все показывают, как было.

Я взглянул в их непроницаемые лица, в глазах – жесткость, нежелание верить. Суровые, многое повидавшие парни – эти не дадут себя провести. Я читал их мысли как по-писаному: если они поверят мне, а потом окажется, что все это – сплошная брехня, они никогда себе такой промашки не простят. Все их органы чувств были настроены на недоверие. Такая уж моя судьба.

Я снова и снова отвечал на их вопросы. Они пропустили меня по кругу еще два раза, причем рвения у них не убавилось. Они расставляли ловушки, иногда кричали на меня, ходили вокруг, трогать больше не трогали, но выстреливали вопросами изо всех углов комнаты. Я чувствовал, что уже не гожусь для такой игры. Во-первых, давали знать о себе раны, во-вторых, я не спал всю предыдущую ночь. К двум часам я вообще едва мог шевелить языком от утомления, в течение получаса я три раза забывался в каком-то сумрачном полусне, и наконец они оставили меня в покое.

Двум полицейским, сержанту и констеблю, было поручено отвести меня на ночлег в такое место, по сравнению с которым общежитие Хамбера казалось раем земным.

Камера представляла собой трехметровый куб из глазированного кирпича. Стены до плеча окрашены в коричневый цвет, выше – в белый. Где-то под потолком – маленькое зарешеченное оконце, узкая бетонная плита вместо кровати, в углу – ведро с крышкой, на стене – отпечатанный листок с правилами. Больше ничего. Холод такой, что за ночь, наверное, промерзнут все внутренности. И маленькие помещения никогда не вызывали у меня особой симпатии.

Полицейские грубо приказали мне сесть на бетонную плиту. Они сняли с меня ботинки, вытащили ремень из джинсов, нашли на мне пояс, расстегнули его и забрали. Потом сняли наручники. И ушли, захлопнув и заперев за собой дверь.

Итак, я упал на самое дно – ниже некуда.